Я был в пятом классе, когда однажды, перед праздником Победы, молодая учительница привела к нам седого, бойкого ещё старичка-ветерана и попросила его рассказать нам, пионерам, «про войну».

— Правду говорить-то, доченька? — тихо поинтересовался дедуля.

— Конечно же правду, — удивленно отвечала двадцатипятилетняя учительница русского языка, которая по совместительству была нашим классным руководителем. — Я детям только правду и говорю, — еле слышно, словно самой себе, закончила она, и, пройдя по классу, села ко мне за последнюю парту.

— Ну, что ж, правду, значит, хотите знать?! Попытаюсь, всего уже не помню, детали всякие там подзабыл, но кое-что ещё сидит в моей башке вместе с двенадцатью немецкими осколками, давно сидят, ещё со Сталинграда. Вот, кстати, про Сталинград я вам и расскажу.

— Про Волгоград, Иван Николаевич, — опять же тихо, но убежденно поправила его наша классная.

— Ну, слушайте, детки. Такого вы, наверно, ещё не слышали… и может так статься, никогда больше и не услышите, — и, устроившись поудобней на стуле за учительским столом, дед, надо ещё заметить, уже немного «под газом», начал.

— Было мне, детки, двадцать пять лет, когда оказался я под Сталинградом. Что вам сказать про этот город — не было его уже как такового: здания все разрушены, одни развалины дымятся, но, само-собой, почти все подвалы целые. Вот за эти-то подвалы и началась драка, вернее даже не драка, а самая что ни на есть бойня.

Ну вот представьте, детки, подводят наш батальон к передовой, а комбат наш, лихой был мужик, всё шутил, так вот и говорит нам: «Мол, ребята, только сегодня отсюда ушло туда — и показывает в сторону центра Сталинграда — уже восемь батальонов, и ни слуху ни духу про них, как сквозь землю провалились».

Ну, да ладно, не будем о грустном, — словно очнувшись, промолвил дедуня. — И началась весёлая жизнь. В первой же атаке наш необстрелянный батальон потерял почти две трети личного состава, а остальные стали по подвалам шхериться. А что делать? — тут тебе и немцы утюжат тяжелой артиллерией, и свои тоже эпизодически лупят, да ещё немецкие самолёты висят в небе, как приклеенные, так что и бомбы с них иногда падают.

Да только не одни мы такие умные — чтобы в подвалы, немцы тоже норовят туда, а подвалов, как всегда и бывает в жизни, на всех не хватает. Вот залетаем, к примеру, мы в один такой подвал и сразу кричим: «Есть кто живой?» Если наши, то, услышав русскую речь, тоже отвечают, а если немцы, то шпарят по нам из своих «шмайсеров». Вот в последнем случае и начинается кино.

Вы представьте, внучки, в подвалах-то темень, хоть глаз выколи, сначала мы сдуру ещё стреляли из своих винтовок, но когда парочку своих задели, да так, что один сразу Богу душу отдал, то чувствуем, что что-то не то. Да и немцы стреляют, только когда мы в подвал залетаем, а потом исключительно финками и ножами орудуют. Ну вот и мы придумали — ножей у нас почти ни у кого не было, только у лейтенанта нашего, но зато шомпола были у всех, вот и пошло-поехало; если, значит, проскочил вход невредимым, то попадаешь в какую-то тьму-тьмущую и каждый начинает действовать уже самостоятельно.

А как действовать? Да очень просто: бежишь себе, да вокруг себя руками шаришь, хвать человека, ты — его за грудки, он — тебя. Ну сразу, значит, надо что-нибудь проорать, чтобы выяснить — он свой или немец. Если он молчит и на твои матюги не реагирует, значит, фашист, мать его, вот тогда правой рукой, в которой шомпол, нужно его завалить. А это непросто, потому как у него финка тоже имеется в руках, а ей, куда он меня ни ткни, то всё мне и достанется. А вот я шомполом должен попасть либо в горло ему, либо в ухо, а если куда в другое место попадешь, то второго раза ударить его у тебя может уже и не быть.

Вот я первого три раза бил шомполом, всё попасть не мог куда надо, а он, подлюка, мне два раза в бок ножом ткнул. Помог мне мой кореш Петька, завалили мы того Ганса вдвоём, ох и здоровый же он был, ростом под два метра и накачаный как бык. Вот так. Ну, а потом я так насобачился, что уже с первого раза попадал шомполом так, что он в одно ухо входил, а из другого выходил, и немец, значит, того, как мешок падал на пол. Семерых я, значит, за три дня-то только шомполом и завалил.

Учителка наша побледнела на этом месте, встала и не знала, что ей делать. Мы, само собой, были в шоке, как-то уж больно хорошо описывал всё дед, что я, к примеру, очень четко представил себе шомпол, торчащий из обоих ушей, текущую кровь и судороги умирающего тела. Меня даже немного затошнило.

— А потом как-то, когда перебегали от одного подвала, то бишь, от одних развалин к другим, сзади разрыв и — привет, очнулся я только в лодке — плывём через Волгу. Потом госпиталь, двадцать два осколка из меня вытащили, а в голову не полезли, говорят, ничего, и так жить можно.

Нам повезло, ребятки, человек пять, в конце концов, из моего батальона остались живы, правда, трое калеками стали, ну так на то она и война, а не дом отдыха.

Тут вмешалась наша Марь Иванна:

— Спасибо Вам, Иван Николаевич, что пришли, — дрожащим от волнения голосом говорила она, а сама — бледная такая, как скатерть, что мамаша стелет на кухонный стол по праздникам. — Вот мы хотим подарить Вам цветы от нашего пятого «А».

Дед взял цветы, сказал «спасибо» и вышел.

С тех пор частенько на уроках военной подготовки, когда мы разбирали и собирали автомат Калашникова, я брал в руки шомпол и всё вспоминал того деда… И всё думал, а чуть что, если не дай Бог опять кто-нибудь к нам полезет, например американцы или ещё кто-нибудь — смог бы я попасть с первого раза в ухо, да так чтобы из другого вышло?

Нет, размышлял я, если уж так дело обернётся, то я буду стараться попасть в горло — в него попасть раз в десять проще.